Вопреки приговору временщиков
Недавно на одной из теоретических конференций, в отличие от многих ораторов, выступавших на казахском языке, свои тезисы я изложил на русском. Аудитория, по преимуществу казахская, выслушала спокойно. Но вот через некоторое время из уст одного из аксакалов и услышал откровенную брань за этот «опрометчивый шаг». С его точки зрения мой «проступок» выглядел покушением на государственный язык, я же, грешным делом, полагал, что, пропагандируя таким образом достижения национальной культуры, я вызываю интерес к ней со стороны русских коллег.
Не так давно, например, в одной из телепередач по неофициальному каналу, сообщая имя человека, в чью честь была переименована одна из улиц Алматы, репортер признался, что он в затруднении ответить на вопрос, кем был этот человек. Мол, к следующей передаче выяснит. Между тем имя Ахмета Байтурсынова, а о нем шла речь в телепередаче, уже который год носит крупный академический институт. Так оценила общественность его заслуги в создании науки о казахском языке, в развитии демократического движения в Казахстане начала XX века. Не хотелось бы утрировать но из этих фактов следует безотрадный вывод: в республике возникла и набирает силу тенденция к обособленной духовной жизни по этническим признакам. Не берусь рекомендовать противоядие против этой опасной тенденции. Лишь позволю себе утверждать, что нам всем, в том числе и русским, не следует быть равнодушными к происходящей в нашей республике смене приоритетов. Даже меняются представления о творчестве Абая, которое повернулось к нам своей непознанной, сторо-ной, словно невидимая половина Луны. Я уже не говорю о таких поэтах послеабаевской поры, как Магжан Жумабаев, чьи произведения, изрядно потеснив многие образцы соцреа-листической литературы, определяют нынешнюю общественную и духовную жизнь.
Чем крупнее поэт, тем больше принадлежит он всему человечеству. Таков Магжан, занимающий свое прочное место в элитарном ряду художников слова. Поражает прежде всего его поэтический подвиг. Судьба отвела ему на творческую работу всего 15 лет. Остальные годы его 44-летней жизни, за вычетом детства отрочества, проходили в сталинских тюрьмах и лагерях, откуда поэт не вернулся. Что можно было бы свершить за такое короткое время? А он успел, даже преуспел.
К русскому читателю Магжан приходит в наши дни. Пока мы не располагаем сведениями, публиковались ли при жизни Магжана его стихотворения в переводе на русский язык. Известно, что его учитель, ректор Московского литературно – xyдoжecтвeнного института поэт Валерий Брюсов, называл Магжана «казахским Пушкиным». В последующие годы, когда началась сталинская кровавая бойня, Магжана Жумабаева в «Литературной энциклопедии» представляли как «буржуазного на-ционалиста». Николай Бухарин в свое время обрушился с. критикой на одно из стихотворений поэта. Судя по содержанию бухаринской филиппики, идеи магжановского поистине провидческого творения. Магжан одним из первых в мировой поэзии возвысил свой голос против негативных, а то и просто разрушительных пос-ледствий урбанизации степи.
Подлинный, не искаженный, не препарированный методом соцреализма, Магжан предстал перед нами во всей полноте и величии лишь в наши дни.
Он был не только поэт от Бога, но и крупный ученый своего времени. Он имел высшее духовное и светское образование. Медресе Галия, Омская учительская семинария, где он обучался, по праву назывались сибирскими университетами. Он окончил также Московский литературно-художественный институт. Преподавал в московском вузе уже в советское время... Будучи в лагерях, стал... фельдшером. Он автор книги «Педагогика». По своему значению этот труд может быть сравним лишь с «Галией» — духовным завещанием Абая. Он изучал и марксизм, переводил Ленина...
Свой первый поэтический сборник «Шолпан» («Венера») он выпустил в 1912 году, когда ему было всего девятнадцать лет. Читая сборник, поражаешься неизмеримому богатству внутреннего мира молодого автора, аксакальской зрелости этой юной души.
В анализе социальных отношений он был дальновидней официальной философии, и в отличие от нее не выдвигал классовость на первое место. Пафос всех его прижизненных поэтических сборников — казанского (1922), ташкентского (1923), включая и «Шолпан», — заключается в поисках пути, который вывел бы казахскую нацию из патриархальной ямы и приобщил к жизни и ценностям цивилизованного мира. Отказываясь подчинить национальные интересы задачам социальной революции, Магжан недвусмысленно продолжал свою линию и в советскую эпоху. Его позднейшие произведения «Кызыл жалay» («Красное знамя», 1924), «Тоқсаннын тобы» («Группа девяносто», 1927) вполне лояльны по отношению к существовавшему советскому строю. Его симпатии по-прежнему на стороне трудящегося большинства. Излюбленным средством типизации поэта была символика. В стихотворении «Бостандык» («Свобода», 1918) он воспел революцию, избрав ее символом алмазокрылого белого Ангела. Этот прием прослеживается и в лоэме «Группа девяносто». Девяносто — это трудящиеся массы, которые составляют большинство нации, девяносто процентов ее. Красное знамя символизировало Советскую власть. Он не был врагом Советской власти, но и не был сторонником лжи, которая все более обволакивала эту власть. Гениальное чутье художника помогло ему предсказать надвигающуюся на страну смертельную опасность: предстоящие массовые репрессии, когда миллионы трупов, словно «навоз», выталкивались в бездонные ямы...
Магжана обвиняли в национализме, хотя он не противопоставлял интересы своей нации интересам других народов. Не призывал к ненависти и вражде, не разжигал межнациональные распри. Кто знаком с книгой «Педагогика» Магжана, тот не может не обратить внимания на тезис автора: превыше всего интересы человека и человечества.
Сегодня вновь находимся на перепутье. На территории бывшего Союза идут коренные преобразования, которые не назовешь иначе, как революция. Мы не знаем, куда она приведет. Революция может снова свернуть на путь произвола и беззакония. А может повести и в храм. Магжан и есть часть того менталитета, которого мы желаем и к которому мы стремимся. Он уже вписывается в нашу с вами жизнь. Дай бог только глубже осознать это.
В творчестве Магжана оставили глубокий след творения Пушкина, Лермонтова, Фета. Многие произведения казахского поэта можно понять лишь в контексте русской литературы начала XX века, серебряного века. Происхождение многих ценностей, созданных Магжаном, не только нацио-нального корня. Это кровь от крови литературных традиций Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Блока...
Магжан не жаждал нового неба, новой земли, он не мечтал о тотально преобразованном бытие. Магжан призывал исходить из потребностей самой действительности, не терять чувства потеряного века. Происхождение многих ценностей, созданных Магжаном, не только национального корня. Это кровь от крови литературных традиций Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Блока...
Магжан не жаждал нового неба, новой земли, он не мечтал о тотально преобразованном бытие. Магжан призывал исходить из потребностей самой действительности, не терять чувства настоящего, подлинного. Он страстно желал и хотел лишь одного: освобождения родного народа от колониального ига. При этом он не требовал максимума. Как алашкжое движение в целом, к которому он примыкал, он ограничивался минимумом: автономии для Казахстана в составе Российской Федерации. Осуществлению этой для него дорогой мечты в те годы препятствовали даже демократы в лице Керенского и его министров. Отсюда понятен пафос стихотворений Жумабаева.
Поэт, дерзкий и отчаянный, — постоянный образ поэзии Магжана. Любовь к свободному будущему своего народа он соединял с ненавистью к его душителям.
Магжан был одним из активнейших разработчиков темы Востока и Запада. Человек российского авангарда начала XX века, он в разных ракурсах освещал эту тему, конечно, по-своему, не подражая эпигонски чужим мнениям и голосу. По своему обыкновению, соизмеряя все со своим видением национального поэта, Магжан то и дело вступал в полемику даже со своими учителями - символистами. Он не разделял призыва Вячеслава Иванова.
«Топчи их рай, Атилла». Магжана не захватывал и тезис Валерия Брюсова, его непосредственного учителя, которого он высоко ценил и обожал:
Где вы, грядущие Гунны,
Что тучей нависли
над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым
Памирам.
Но вас, кто меня уничтожит, Встречаю приветственным гимном, — признавался В. Брюсов.
И Атилле, и гуннам в целом Магжан отводил иную роль. Тем более он не был согласен с Мережковским, хотя казахский поэт эпиграфом для своего «Пророка» избрал его четверостишье. Как резонно отмечали литературоведы, стихотворение Магжана было написано против концепции Мережковского о грядущем хаме (новые гунны-азиаты придут и сожрут европейскую цивилизацию).
И то, что он исповедовал в те далекие годы, нам, современному поколению, не кажется далеким. Мы — это те, кто следует динамике времени, кто идет по проторенному человечеством историческому пути, что для нас являет новую ментальность, законы и принципы которой пытается изо всех сил выработать и наш Казахстан.
Магжан мог прийти к нам еще в начале шестидесятых годов когда его реабилитировали. Но книги его оставались за семью замками. Запрет с них не был снят. Но нет худа без добра. Магжан бы усеченный, отредактированный, отшлифован-ный не сыграл бы своей очистительной роли, избавляя нас от всего наносного, скверного, отжившего. Внимая каждому его слову, мы учимся жить без классовой ненависти, творить добро, быть самим собою, в ладу со своей совестью. Разу-меется, все это исходит из духа магжановской поэзии, романтической и реалистической, лирической и интимной, местами эпической, масштабной, где звучит десятиструйная домбра Аль-Фараби, присутствуют мудрый Хаким Абай, фанатичный Кенесары, жертва любви и долга Батыр Баян…
Поэт говорит с вечностью, вырвавшись из забытья, на что был осужден временщиками.
Елеукенов Ш. Вопреки приговору временщиков… // Казахстанская правда. – 1993. – 11 августа. – С.4
