Верность
Третий год шла война. В казахском ауле, затерянном в сибирских лесах, она отдавалась не меньшей болью, чем в соседних русских деревнях и латышской колонии. Время от времени то в одном конце аула, то в другом вдруг раздавались пронзительные, берущие за душу крики и причитания. Значит, кто-то из фронтовиков в аул больше не вернется. Слово «похоронка» в ауле вслух не произносилось из-за боязни накликать беду. Их именовали «черной бумагой», «плохой вестью». Но все равно страшные конверты находили своих адресатов.
Однажды отец велел мне закладывать кобылу в сани и ехать на станцию Мангут встретить «свою тетушку, эвакуированную из Ленинграда».
— Она еще не знает, что ее двоюродная сестра, а твоя мать умерла полгода назад. Будь с ней осторожней, как-никак она вырвалась из окруженного и голодающего города.
До станции километров тридцать. Для сытой кобылы расстояние не ахти какое далекое. Но в военное время поезда, идущие с запада на восток, вечно опаздывали. Они частенько стояли на разъездах, пропуская встречные эшелоны с грузами для фронта.
Нужный мне состав не составил исключения и пришел, когда уже начали сгущаться сумерки.
Свою тетушку я узнал не столько по описаниям отца, сколько по необыкновенной ее худобе. Было военное и трудное время, и в ауле жили тоже не сытно. Было немало голодающих и в нашем ауле. Да и самим приходилось частенько обходиться жиденькой похлебкой из отрубей. Особенно после смерти мамы баланда у нас стала самой частой пищей. К сожалению, не больше двух раз в день. Но такую худую женщину мне видеть раньше не доводилось. Тетушка, казалось, вся просвечивает насквозь.
Скелет человека, который стоял в учительской и пугал наших девочек, медленно двигался в моем направлении без видимых «усилий, словно ее катили на коньках. Одежда на ней болталась, будто подвешенная на веревку для сушки. Она не размахивала руками, не качалась из стороны в сторону. Казалось даже — она не отрывает ног от земли.
— Тетя Зулейха, я приехал за вами, — сказал я, подходя к ней.
Она молча опустила на мое плечо свою руку и показала глазами на два чемодана, которые опускали на землю незнакомые люди.
Я все боялся отойти от нее. Мне казалось, что если она лишится опоры, перестанет держаться за меня, то обязательно рухнет. Причем не упадет, не расшибется, а именно рухнет, превратится в груду костей.
Она, наверное, тоже поняла мое состояние и легким толчком отправила к своим вещам. К моему удивлению, на снег сбросили еще кое-какую посуду, привезенную тетей, — кастрюли, чайник, сковородки. Все это я отнес к стоящим поблизости саням. Затем подвел к ним тетушку и бережно усадил в розвальни, укрыл тулупом и обложил со всех сторон ее чемоданами, чтобы не продувало, когда выедем в открытую степь. Потом подтянул чересседельник, оторвал кобылу от брошенного сена, и мы выехали в сторону нашего аула. Короткий зимний день кончился, наступили поздние сумерки. Дорога была неблизкой, и я, укрывшись с головой от ветра дождевиком и краешком тетушкиного тулупа, прилег, разрешив жеребой кобыле не спеша везти нас.
Дорога сперва шла степью, затем огибала большое озеро и углублялась в лес мимо болота, заросшего камышом и осокой.
— Сынок, — услышал я через какое-то время сквозь дрему, — мы уже приехали в аул?
— Да нет, тетя. До аула еще километров пять-шесть,— отвечал я, не желая расставаться с состоянием полусна-полуяви. В мечтах я видел перед собой калач, будто уминаю я его вместе с крынкой молока. А тут еще она со своими предположениями.
— А вон и аульные собаки, — услышал я ее тонкий голосок, полный тревоги, и все мое блаженное состояние рассыпалось вмиг, как лед под ломом, когда его дробят для самовара. «Какие еще собаки», — сказал я, вскакивая с теплого сена и отбрасывая в сторону хрустящий дождевик.
Была светлая лунная ночь. Кобыла двигалась еле-еле, мелко вздрагивая, и была вся в поту. В стороне от дороги, параллельно нам, утопая в снегу, двигались волки. Их было несколько. Оглянувшись назад, я увидел еще несколько серых, двигающихся по льду болота. Но главная беда поджидала впереди. Там посредине дороги мордой к нам лежал матерый волчище. Огромный, ростом с годовалого телка. Запомнилась еще толстая шея и взъерошенная шерсть на загривке.
Острый запах конского пота ударил в нос. И это подействовало как-то отрезвляюще. Стало невыносимо жалко жеребую кобылу. И тетушку. Она еле вырвалась из фашистского окружения по ледовой «дороге жизни», протряслась семнадцать суток в неудобном вагоне и вот теперь возле самой цели, рядом с аулом должна отбиваться от волков. Все это, наверное, обострило чувство самообороны, и дальше все мои действия диктовались этим великим чувством защиты автоматически, но верно.
Я быстро соскочил с саней и заторопился по оглобле на круп кобылы, соскальзывая в затвердевших от мороза пимах. Но все же быстренько добрался до цели, подобрал вожжи и, щелкая длинным кнутом, закричал насколько хватало силы. Страха не было.- Была злость, какой-то азарт и удаль.
— У, фашисты! — кричал я. — У, гады! Хотите сожрать единственную кобылу! Да еще жеребую! Нате вам! Тетушку хотите напугать? А ну, уходи с дороги, толстый Гитлер!
Кобыла как-то тоже подобралась и пошла резвее. Я бил кнутовищем по дуге, крутил над головой и обратным движением извлекал из сыромятной кожи кнута щелкающий звук, напоминающий выстрел из пугача.
И зверь не выдержал. Он поспешно спрыгнул в сугроб и пошел к своей стае. Медленно, не спеша, словно раздумывая, а не вернуться ли ему назад.
Но меня уже несло. Я нахлестывал кобылу, кричал, ругался, звал на помощь свою собаку, подсознательно понимая, что, будь она здесь, обязательно запрыгнула бы к нам в сани, а волки бы ее не оставили. И тогда неизвестно, чем бы все это кончилось.
До аула было уже близко. Мой крик в тиши безветренной морозной ночи, наверное, достиг и аульных собак. Волки замедлили свои шаги и скрылись в лесу.
И тогда оттуда послышался такой душераздирающий, такой тоскливый вой, что запоздалый страх буквально сковал мое тело. Я еле-еле слез с лошади, присел к тетушке и, несмотря на пережитое, рассмеялся. Тетя Зулейха держала в руках нераскрытый зонтик, целилась им в сторону зверей и издавала тонкий звук: «Цу-у-ух! Цу-у-ух!» Так моя родственница пугала лесных хозяев воображаемыми ружейными выстрелами, уверенная, что они испугались именно этих звуков.
Мое первое знакомство с тетей Зулейхой Жумабаевой началось вот в такой весьма необычной обстановке.
Четверо сирот, одному из которых полгода, нетопленая землянка и запустение — такая обстановка встретила тетю в нашем доме. Здесь, в затерянном в сибирском лесу ауле, жизнь протекала по старинным казахским обычаям и привычкам. Так, перестав посещать совхозную школу в пяти километрах от аула, я ходил на занятия муллы, который обучал арабской письменности, заставлял заучивать суры Корана. С приездом тети Зулейхи в наш дом соседи заговорили о нас, как о воскресшей семье. «Теперь они не будут сиротами. Да и отец у ребят красивый, видный человек. Да и дети для приезжей не чужие».
Однажды тетя позвала меня к себе и сказала: — Ты уже взрослый. Ты самый старший в семье. Об отце твоем я ничего не говорю, он просто растерялся после смерти твоей матери, оставшись с маленькими детьми на руках. Но ты должен меня понять. Мой муж Магжан Жумабаев был великим казахским поэтом и прекрасным человеком. Необыкновенно талантливым и непохожим на других. Он был настолько хорош, что память о нем я никогда и ничем не запятнаю. Ты понимаешь меня? У нас с ним не было детей. Я мало жила с ним. Так получалось, что он был или в разъездах, или находился в лагерях для заключенных. Но у меня сохранилась память о нем, его стихи. Среди них многие посвящены лично мне. Он как бы и сегодня разговаривает со мной. Поэтому, мой милый и несчастный мальчик, я никак не смогу стать вашей матерью. Прости меня.
Так я узнал эту женщину с новой стороны, познал кредо ее жизни, ее суть и смысл существования. Верность своему идеалу, любимому человеку она пронесла через всю свою долгую жизнь, как главный стержень, как ежедневную молитву.
Наверное, в этом сыграло роль и еще то обстоятельство, что их любовь с мужем была выстрадана, прошла через боли разлук и муки борьбы за нее. И прерывалась частенько не по их вине.
— Я столько страдала из-за Магжана, что чувство к нему превратилось в одну сплошную боль и горе, — как-то вырвалось у нее.
И мимолетные встречи для них становились праздниками, радостью, которую уже ничто -не могло затмить, затушевать. Всю свою жизнь Зулейха посвятила ему, талантливому поэту, сумевшему внушить ей большую любовь и неизмеримую ничем... жалость к себе.
Наверное, эта жалость и превратила тетю Зулейху в человека, чувствовавшего себя в долгу перед Магжаном, перед большим поэтом, творчество которого подвергались гонению, и служила ему верой и правдой, превратив это в цель своей жизни. Так, она всю свою жизнь посвятила поездкам в лагеря, где трудился муж, а после смерти его — сбору стихов поэта, всего написанного им, не считаясь при этом ни с лишениями, ни с трудностями, действуя исступленно и порой фанатично. Жила этим и живет сегодня — единственной мечтой увидеть при жизни сборник стихов своего мужа. Ведь решение об этом было уже несколько лет назад. Но что-то сработало, что-то затормозило выполнение уже принятого постановления. Что же?.. И давно уже реабилитированный и восстановленный в правах большой поэт все еще остается неизвестным молодежи, а его творчество передается от одного к другому в рукописях, порой с ошибками, цитируется с оглядкой, ходят и те стихи, которые получили строгую критику еще при жизни поэта и которые он сам считал несерьезными, наносными и озорными. А многие его стихи гуляют еще в народе, ожидая компетентных оценок любителей истинной поэзии. Вот почему и сегодня девяностопятилетняя старуха продолжает по крупицам собирать недостающие нити в произведениях поэта, прислушиваясь к разговорам знающих людей, записывая сохраненные в людской памяти строки. Неумело, неграмотно, но с энергией и желанием, достойным подражания.
Первый раз забрали Магжана в 1929 году. Причем накануне ничто не предвещало беды. Зашли в дом следователь Губайдулллн и милиционер Шаяхметов, и мужчины долго сидели, пили кумыс и слушали стихи поэта. Долго смеялись над эпиграммами Магжана, написанными на руководителей города, республики. Иногда деланно, когда в них высмеивался начальник гостей. «Упрямый вол, роющий землю копытами,— наш Мырза; кричать, стрелять — наш Мырза мастер». Был откровенный намек на Мырзалиева, тогдашнего начальника НКВД.
А уже назавтра Жумабаев уезжал в Алма-Ату. Хоть и без сопровождения, но с бумагой — прибыть по назначению. Оттуда он оказался в Москве и дальше — в Соловках, на тяжелых работах на долгие годы изгнания.
Год ходила Зулейха в ауле Кызды в неведении, где ее муж, под укоризненными взглядами и насмешливыми шепотками как родни мужа, так и своих близких. Ведь брак Магжана и Зулейхи был откровенным вызовом, неслыханной дерзостью как по отношению к сложившимся традициям и обычаям в народе, так и по отношению к родственникам и близким. Больше того, их брак расстроил другой, более выгодный с точки зрения родственников, так давно готовящийся и с таким нетерпением ожидаемый...
Все началось вдруг, неожиданно и так сильно увлекло молодых, что они уже не противились своим чувствам, не могли не видеть друг друга ежедневно, ежечасно.
На свадьбе друга Магжана — учителя Тауфика с подружкой Зулейхи Жамал они оказались дружками молодых и все дни тоя были рядом. Магжан был предупредителен, нежен, заботлив и ласков с ней. Шутил, называл ее «абстай», что по-башкирски значит «тетушка», намекая на ее первого мужа башкира Хасена Мухамедьярова. Это получалось у поэта беззлобно. Вспомнили, как несколько лет назад Магжан написал письмо в стихах пятнадцатилетней красивой девушке и как Зулейха чуть не отдала послание своим родителям, а поэт просил ее не делать этого, обещая больше не заниматься «глупостями». Позже рассказал он более печальные события, связанные с Зулейхой, как он, услышав, что она заболела тифом, приехал к ним в Петропавловск из Омска и как увидел ее, лежащую в беспамятстве 17 дней, а молодой ее муж уже был похоронен, унесенный все тем же тифом.
«И тогда я дал себе слово никогда не оставлять тебя в беде».
«Спасибо, я не нуждаюсь ни в чьей помощи и жалости».
Зулейха была по-прежнему ершиста и непохожа на других, на казашек того времени — коротко остриженная после болезни, тонкая, высокая, стройная. И красивая — с большими глазами, правильными чертами овального лица.
Несколько дней прошли в шутках, веселье. Поэт много читал: свои стихи, эпиграммы на знакомых. И только не касались одного — предстоящей свадьбы Магжана, срок которой неумолимо приближался. И такой день наступил, когда нельзя было закрывать глаза на действительность, тешить себя надеждой на какое-нибудь чудо. Из аула прибыл отец Магжана — Бекен со всеми необходимыми атрибутами для свадьбы, со скотом для калыма.
В тот вечер накануне предстоящих праздников Магжан собрал своихблизких и друзей и признался на вечере в своей любви к Зулейхе. Все ждали ответа Зулейхи. Но она ответила отказом.
— Не столько страшно причинять горе своей родственнице, которая готовится стать женой Магжана. Раз у них нет любви — жизни у них тоже не будет. Страшно оказаться оставленной. Чего стоит история с Гульсум, о которой говорит весь город.
— Нет,— говорили друзья поэта.— Магжан не такой. Он, конечно, натура увлекающаяся, но легкомысленным он никогда не был. Поверь ему, ручаемся за него. Мы ведь видим, как он мучается, как он сильно любит тебя.
— Если Зулейха не верит мне,— сказал Магжан,— тогда, чтобы доказать свою верность Зулейхе, я никогда не женюсь на нелюбимой, я завтра уезжаю из города. Буду ждать в Челябинске две недели — этого времени Зулейхе хватит на приготовления, и если за этот срок она не приедет ко мне, я вообще больше не вернусь на родину.
Наверное, и Зулейха была неравнодушна к поэту. Потому что уже через несколько дней она ехала в незнакомый город, в неизвестную гостиницу, чтобы встретиться с любимым человеком. Затем двое молодых выехали в Оренбург, тогдашнюю столицу республики, где в издательстве вышла «Педагогика» Магжана Жума;5аева.
Но и здесь молодая чета долго не задержалась. Поэта пригласили в Ташкент для чтения лекций в «Инпросе»— институте просвещения.
Четыре года пролетели, как один счастливый миг. Здесь Жумабаевым были созданы лучшие его произведения. В том числе романтическая поэма «Батыр Баян», в которой два брата влюбляются в одну девушку — пленницу-калмычку — и брат убивает брата. В Ташкенте в это время жил и Мухтар Ауэзов. Он часто посещал дом Жумабаевых и первым прочитывал все произведения Магжана. Ему особенно нравилась поэма о Баяне.
Хорошие дружеские отношения были у поэта с профессором Дебеевым. Одну из своих первых статей под названием «Тарту», написанной тогда, он посвятил именно Дебееву.
С. Кожанову принадлежит предисловие к книге Жумабаева, выпущенной в Ташкенте, в которой были собраны все лучшие произведения поэта. В предисловии известный литератор писал, что это второе такое издание книги стихов на казахском языке после Абая, что это явление в жизни казахов. Раньше считалось, будто казахский и киргизский языки пригодны только для чабанов и неудобны для бумаг, переписки, книг. Поэт доказывает, насколько этот язык богат, горяч, чист, остер, красив и способен отражать самые тончайшие нюансы чувства и мысли.
Но кончились иэтипрекрасные дни в Ташкенте. Вскоре руководители республики — Султанбек Ходжанов и Турар Рыскулов направляют поэта в Москву в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова слушателем и одновременно преподавателем в Коммунистическом университете трудящихся Востока — КТУВе.
По окончании курсов Магжан Жумабаев и его жена возвращаются на родину — в Петропавловск. Здесь поэт с головой уходит в работу. Утром читает лекции в педагогическом техникуме, вечером — совпартшколе. Организует в городе литературный кружок, руководит творческой работой молодежи. Шел 1929 год...
Весть от мужа пришла неожиданно из какого-то «Майкопа». Судя по названию местности, она должна находиться где-то в Казахстане, ибо означает «жирное болото» по-казахски, а, по объяснениям врача Кацина, который передал послание, оно пришло откуда-то из-под Петрозаводска.
«Зулейха, родная,— писал муж из ссылки,— я столько тебе причинил в жизни горя, что не знаю, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя. Мне больно писать тебе об этом, но твой муж осужден на целых десять лет заключения. На целых десять лет! И, главное, я не чувствую за собой вины. Впрочем, ты и сама знаешь, что я ни в чем не виноват. Зулейха, прошу тебя, приезжай ко мне. Но сперва в Москве зайди на Лубянку и получи разрешение на свидание. Затем зайди к Максиму Горькому и объясни, что меня взяли без всякого основания, что я ни в чем не виноват и ничем не проявил, слышишь, ничем, неприятие новой власти, Октября. Наоборот...»
И вот Зулейха отправляется в Москву.
Это только первая поездка к мужу была тяжелой, незнакомой, таинственной. Потом они превратились в привычку. Пусть тяжелую и обязательную. Ведь за семь лет заключения Магжана Жумабаева Зулейха ездила к нему 14 раз. Майкопа, Толстовские дачи, лесозаготовки карельской березы... Каждое путешествие молодой казашки в незнакомые места было полно приключений, порой с риском для жизни. Часто местопребывание лагерей менялось, каждое лето осужденные вывозились на сплав леса, и каждый раз Зулейха, как в потемках, ездила по населенным пунктам, расспрашивала первых попавшихся людей, затем уже ставших знакомыми местных жителей, и находила поэта. С чувством удивления она однажды ехала по дороге, составленной из поваленных жердей, на телеге, колеса которой были из цельных бревен. В другой раз лодочник сгрузил ее на сплавляемый лес. Другого случая могло не быть, и она согласилась уехать на этих длинных связанных лесах. Они, огромные, как острова родного Ишима, внушали доверие и устойчивость. Она поплыла на них и могла уплыть неизвестно куда. Только благодаря случайности ее заметили, окликнули и сняли. Так, поездка в Североморск чуть не стала последней для «решительной, верной казашки», как окрестили ее спасатели, сменив свой гнев на восхищение, когда узнали о цели ее поездок.
Постоянно ездить в такую даль стало тяжело. И она начала думать о том, чтобы сменить местожительство. Так, в 1933 году Зулейха переезжает в Ленинград. И помог ей в этом чудеснейший человек — профессор Иван Иванович Фетисов. Выпускник Парижского университета, истинный интеллигент, он в лагере сблизился, подружился с Магжаном. В одну из следующих поездок Зулейхи из далекого Северного Казахстана, потрясенный ее верностью и преданностью, посоветовал молодым и наказал своей жене, которая тоже приехала на свидание к мужу,— поселить Зулейху в их квартире в Питере. Так Валентина Ивановна и ее сестра Толида Ивановна Фетисовы, стали родными для Зулейхи.
Ленинград — это уже совсем близко к мужу. Было недалеко и до Москвы, и теперь уже можно было выполнить просьбу мужа — зайти к Максиму Горькому и рассказать о судьбе поэта Магжана.
Горький принял ее в Союзе писателей. Но, услышав просьбу женщины, посоветовал ей обратиться с заявлением к жене — Пешковой. «Она занимается выяснением злоключений писателей, и она обязательно вам поможет»— сказал на прощание Алексей Максимович.
Интересна человеческая память. Она иногда хранит совершенно отчетливо все детали каких-то событий, казалось бы, ничего не имеющих общего с ходом дела. А, может, это мы не придаем им значения, в действительности же они и есть главное.
Зулейха, например, почему-то запомнила все подробности этой встречи с Пешковой. Вплоть до дома на углу Кузнецкого моста, второй этаж и угловую комнату. Даже подробно все детали убранства в комнате Пешковой. И их разговор о Магжане, его стихах, как встретились и поженились, как она ездит к нему в лагеря. Пешкова внимательно выслушала и спросила:
— Судя по вашему рассказу, Магжан, похоже, большой поэт?
— Да, Брюсов назвал его казахским Пушкиным,— ответила Зулейха.
Видимо, это посещение имело непосредственное отношение к судьбе Магжана, потому что вскоре, не отсидев трех лет до полного срока, Жумабаев был досрочно освобожден из заключения. Шел 1935 год.
«А может, этого не надо было делать,— говорит сегодня Зулейха, вспоминая все события пятидесятилетней давности.— Потому что начались массовые гонения на интеллигенцию и через год Магжана снова взяли под стражу. На этот раз вместе с лучшими людьми страны. И хотя срок был таким же, как раньше, но отношения уже были совсем другие. Не только свидание, уже весточку нельзя было получить от мужа. Теперь он как в воду канул. И только через четверть века сказали о нем, и только о факте смерти поэта. Впрочем, это уже другая история, коснувшаяся всех лучших людей страны».
Через десять лет жизни в Ленинграде тетя Зулейха оказалась в нашем ауле совсем недалеко от Петропавловска. Но туда ехать ей было заказано. Оказывается, ее относительная свобода в Ленинграде была иллюзорной. Она и там была под негласным надзором, и каждый шаг ее совершался с разрешения сверху. Пройдет еще несколько лет, пока она получит эту справку:
«Пропуск № 3890. Гражданке Жумабаевой Зулейхе разрешается проезд от станции Мангут до станции Петропавловск».
И пройдет еще полтора десятка лет, пока ей отменят пятнадцатикилометровую зону передвижения и она сможет приехать в столицу Казахстана Алма-Ату.
Вскоре ей выдали ордер на квартиру. Было обещано издание произведений Магжана Жумабаева. Здесь Зулейха испытала радость реабилитации мужа, почувствовала тепло помнящих поэта писателей. И окрыленная выпавшим на нее вдруг везением, она выехала в Москву за стихами мужа. Дело в том, что все прижизненные издания поэта были уничтожены. Многие стихотворения Магжана были напечатаны в газетах и журналах, которых в республиканском архиве не было. С небольшой пенсией, которую увеличили до сорока рублей уже здесь, в Алма-Ате, и со страстным желанием найти и выписать все, что было создано Магжаном, она вошла в здание Централь
гражданский и гуманный шаг? Нет, ничего не изменилось в литературных кругах. Я не знаю, сколько неофициально взято у поэта строчек другими. Но хотя бы переводы Горького можно было бы вернуть настоящему автору. Хорошо хоть татарские писатели время от времени на страницах своих журналов печатают по нескольку строк произведений поэта, подписанных именем Магжана Жумабаева. А у нас даже при исполнении песни «Всех красивее ты» по телевидению и радио стыдливо говорят: «Слова народные». Хотя всем известно, что они принадлежат Магжану Жумабаеву и в первоначальном варианте имели приписку: «Зулейхе».
«С глазами верблюжонка, таинственными словами моя ханум Гульсум»,— поют в народе и тоже не знают, кому принадлежат слова песни. А ведь даже Гульсум, которой в свое время сильно был увлечен Магжан, была не простой женщиной. Гульсум Камалова была сестрой Галиаскара, именем которого назван татарский театр. По мужу Гульсум Акчурина была не просто преподавателем математики в Петропавловске, коллегой Магжана. Это была обаятельная женщина, кстати, участница Балканской войны, сестра милосердия. В Гульсум можно было влюбиться и посвятить ей стихи, достойные ее. Недаром стихотворения, посвященные ей Магжаном, в народе сравнивают со стихами Пушкина к Анне Керн. Я горжусь, что Магжан увлекался ею.
Магжан прекрасно знал русскую и зарубежную литературу. У него много переводов и подражаний Гете и Гейне, Байрону и Шиллеру, Пушкину и Лермонтову, Фету и Майкову, Есенину и Блоку. Особенно поэт любил Блока, и это имя восторженно упоминается во многих его стихах. Перевел он несколько произведений М. Горького.
Близко ему и творчество Есенина. В стихотворениях Магжана часто встречаются настроения и темы есенинской лирики. Ему так же жалко жеребенка, преследуемого
паровозом. Ему более близок и мил патриархальный аул с простором полей и блюдцами голубых озер,чем задымленные трубы современного города. «Черный, серый, дымный город не дает дышать», «Ах, степь родная, что с тобой сталось?», «Ну, поцелуй меня покрепче...»
Этот очерк — не попытка разобрать стихи Магжана, не критический анализ стихотворений поэта. Все, что здесь сказано о его произведениях, нужно нам было только для того, чтобы подчеркнуть всю нелепость замалчивания Магжана Жумабаева, великолепного лирика и певца казахских, степей. И еще. В произведениях поэта встречается масса имен, фамилий. Сейфуллин, Садвакасов, Байтурсунов, Саматов, Тынышбаев, Айсарин, Дебеев и многие другие. В произведениях встречаются посвящения, обозначенные инициалами и многоточиями. Их может расшифровать только Зулейха Жумабаева. Не надо забывать, что ей уже девяносто пять лет...
И еще. Рано или поздно имя Магжана Жумабаева получит признание и гласность. Огромный поэтический дар не может оставаться в забвении надолго. Поэт, который, по словам ушедшего из жизни академика Маргулана, имеет для казахского народа такое же значение, какое для англичан Шекспир и для русских Пушкин, должен занять достойное место на книжных полках.
Время не ждет. Ждут три тома отпечатанных и сброшюрованных произведений Магжана, лежащих на дне бабушкиного сундука. Она их знает наизусть. А вот молодежи не грех бы поучиться на примере сверкающей, как жемчужина, поэзии страстного любителя истины умению любить родину, родную землю, свой народ. И самоотверженности женщины, какой, была и остается Зулейха, жена Магжана.
С. БАКЕНОВ.
Май 1981 года.
Бакенов С. Верность // Простор. – 1989. - №3. – С.154-160
